Свободное дыхание: Кузовлева Татьяна

[desc][/desc]

Текущая версия страницы пока не проверялась опытными участниками и может значительно отличаться от версии, проверенной ; проверки требуют 2 правки.

Биография

Раннее детство Татьяны Кузовлевой пришлось на советско-финскую и Великую Отечественную войны. Активное формирование личности выпало на Хрущёвскую оттепель. После окончания школы зарабатывала стаж для поступления в институт учеником младшего редактора в техническом издательстве.

Первые публикации – с 1960 года – появились в газетах «Комсомольская правда», «Московский комсомолец», «Литературная газета», в журналах «Юность», «Молодая гвардия», «Октябрь», «Смена». В начале творческого пути была поддержана поэтами Михаилом Светловым и Борисом Слуцким.

Участница IV Всесоюзного совещания молодых писателей (1963).

Училась на историческом факультете Московского Государственного педагогического института (факультет истории на английском языке, 1964—1967), окончила Высшие литературные курсы при Литературном институте имени А.М. Горького (1971).

Впоследствии стихи печатались в «Новом Мире», «Знамени», «Дружбе народов», в газетах и журналах многих стран.

Переводила стихи национальных поэтов СССР, в том числе с казахского — Марфуги Айтхожиной и Акуштап Бактыгереевой, молодой ногайской поэтессы Кадрии Темирбулатовой, трагически погибшей в тридцатилетнем возрасте, а также несколько книг таджикской поэтессы Гулрухсор Сафиевой.

С конца 80-х была последовательной сторонницей обновления страны. В 1989 году вступила в «Апрель» — всесоюзную ассоциацию писателей в поддержку перестройки. В эти годы открыто выступала со своей позицией в печати («Товарищ, верь!», Литературная Россия, 1988), на общественных собраниях («Мужество писателя», пленум СП СССР, 1989; «Слово и совесть», собрание «Апреля», 1989) и на встрече московских писателей с президентом Б.Н. Ельциным в августе 1993 года.

В 1993 году подписала «Письмо сорока двух».

В том же 1993 организовала совместно с мужем, поэтом Владимиром Савельевым, литературный журнал Кольцо «А» в качестве органа Союза писателей Москвы. С момента выхода первого номера в течение 20 лет была главным редактором журнала. Его двадцатилетие было отмечено выходом в 2013 году однотомника «Со всеми остановками», в который вошли избранные из более девяноста номеров произведения прозы, поэзии, публицистики, фантастики, юмора, а также лучшие строки молодых лауреатов премии имени Риммы Казаковой «Начало». Однотомник предваряет предисловие Т. Кузовлевой «Краткая биография журнала».

* * *

   Живём, не разнимая рук,

   Благословляя боль объятья:

   Очерчен заповедный круг

   Ещё до таинства зачатья.

 

   В нём осязаем каждый звук,

   Священны имена и даты,

   И чем теснее этот круг,

   Тем нестерпимее утраты.

 

   И потому в пути, в дому,

   В лихие дни, в ночные праздники

   Я не отдам вас никому —

   Земного круга соучастники.

Творчество

О творчестве Татьяны Кузовлевой в разные годы писали:

Редко бывает, чтобы я был уверен в молодом поэте на сто процентов. Но вот я прочел стихи Кузовлевой, и её незнакомое имя сразу стало мне близким. Обычно, прочитав рукопись, я возвращаю её молодому автору, ссылаясь на то, что на моих книжный полках не хватает места. Но сегодня я попрошу Кузовлеву оставить мне тетрадку её стихов, чтобы я мог порадовать ими своих товарищей. Глубокая мысль и настоящие ощущения – вот что привлекает меня в стихах Татьяны.

Метафора – вообще одна из нагляднейших примет поэзии Т.Кузовлевой, при этом она очень ёмка у неё. Это говорит о мастерстве молодой писательницы, о её серьёзной работе в литературе.

”Моя татарочка Россия!” … стихи — 1962 года. Написаны в пору, когда думали не столько о славянах, монголах, татарах и разных прочих шведах, а о Человеке, ради которого в грядущем будут стёрты все границы. Нужна была смелость – в ту пору – вот так обернуться из Будущего в Прошлое. Вместо «земшара» увидеть вокруг себя и в себе – «Россию». И решиться на такой оборот в момент, когда гремящая молодая литература шестидесятников устремлялась в Аэропорты неона и во врата Космоса. Вот так, в тени глобальной эстрады, — повернуть в «Русь»… И притом – вовсе не затем, чтобы, упершись в срубы, проклясть всечеловеков за русофобию, – а вот так просто и естественно слить воедино любовь и родину, пройдя по струнке меж дикими краями: утвердив «лиричность без камерности, гражданственность без риторики». Для такого поступка нужна была в ту пору изрядная смелость. Плюс тонкость. Плюс знание своей душевной задачи. И своей душевной силы. И слабости.

Сознание гражданского достоинства нисколько не мешает Кузовлевой оставаться «женщиной слабой»… В этом очарование ее лирической героини. Лиричность без камерности, гражданственность без риторики – вот две ипостаси, из которых складывается поэзия Татьяны Кузовлевой.

У Татьяны Кузовлевой, помимо мысли, любви, боли и прочих кирпичиков стихосложения, есть еще нечто, не поддающееся анализу. Ну как сформулировать дрожание зрачков и холодок в затылке?

Выстрадано. Отсюда так много мудрого, самим автором открытого и щедро подаренного читателю. Отсюда обаяние бесстрашного, хотя и целомудренно осторожного разговора о самом сокровенном, самом хрупком и дорогом. Любовь понимается поэтом так многогранно, так высоко, так человечно и мужественно, что обязывает “взаперти держать свои потери”. Благодарить судьбу: “…я потеряла счет своим годам, спасибо, что себя не потеряла”. Сострадать людям, помогать им, откликаясь на каждый зов даже малой беды: “Моя забота – слушать и жалеть”. Любовь к человеку, внимательная и действенная, совестливое и доброе отношение к нему встречаются вообще-то довольно редко. Это особый талант, и он есть у Татьяны Кузовлевой.

«Мои драгоценные дни» Кузовлевой — ее очень личный и потому неповторимый вклад в летопись русской литературы. Человек, преданный литературе, поэт и современник многих замечательных поэтов, она написала о тех, кого знала, с кем была дружна, с кем связало ее служение русской словесности. В этих ее воспоминаниях так много личного, что они скорее похожи на дневники, в которых, не полагаясь на силу памяти, автор записывает какие-то вроде бы мелочи, не очень, казалось бы, существенные подробности, маленькие частности жизни и творчества, но которые теперь, из нашего уже далека, вырастают почти до символов и во всяком случае дают нам бесценную возможность лучше и глубже понять и почувствовать время, так недавно отзывавшееся на слово «сегодня», но уже неотвратимо ставшее нашим «вчера».

* * *

   Всё начиналось ярко.

   Всё впитывалось быстро.

   Стучало сердце жарко,

   Выбрасывая искры.

 

   Влюбляясь и ликуя,

   Повсюду рифмы слыша,

   Училась я вслепую

   Ходить по краю крыши.

 

   Дрожа, и замирая,

   И от бесстрашья плача,

   Но всё же понимая,

   Что не могу иначе.

 

   Что мне – напропалую,

   Над пропастью – всё выше.

 

   …Я до сих пор вслепую

   Иду по краю крыши.

СНЕЖИНКА

   Обжигаясь, тая, умирая

   Бабочкой, стремящейся в огонь,

   От любви и нежности сгорая,

   Упадёшь ты на мою ладонь.

 

   О восьмиконечная, резная,

   Хрупкая, почти что неземная,

   Падчерица вечной мерзлоты, —

   Как сбежать от стаи ты решилась,

   Невесомой, как тебе кружилось,

   Как тебе срывалось с высоты?

 

   Сколько от дождя до снегопада

   Странствовала ты, моя отрада,

   Капелька, хрусталинка, душа?

   Как смогла в перерожденье вечном

   Сердце от распада уберечь ты,

   Воздухом разреженным дыша?

 

   Где ещё меж тем и этим светом,

   От земли взлетающие летом

   И к земле летящие зимой,

   Вдруг сойдутся в точке изначальной

   Два пути несхожих и случайных,

   Два летящих встречно – твой и мой:

 

   Яркой вспышкой, нестерпимой болью

   Расставанье мне проколет грудь.

   …Я боюсь пошевелить ладонью,

   Чтобы эту близость не спугнуть.

ГРОЗА В БРАТИСЛАВЕ

   Послушай: под кровом чердачным

   Свет лампы ходил ходуном,

   И ливень выплясывал смачно,

   По жести стуча каблуком.

 

   В каком-то безумном экстазе

   Рвал ветер полночную мглу,

   И души князей Эстерхази

   Роптали, столпившись в углу.

 

   Я спутала век. Одиноко

   Мне было в храмине чужой,

   И сломанный зонт однобоко

   Топорщился рядом со мной.

 

   Не мог он сдержать эту силу,

   Угрюмо ущербность тая, —

   Такой же, как я – однокрылый,

   И лишний такой же, как я.

* * *

   Ольге Заботкиной

 

   Из сумрака запущенной квартиры

   Сквозь зеркала, сквозь стены, сквозь гардины

   Он проступает – призрак, образ, дух

   Той женщины – красавицы, танцорки,

   Которой и партеры, и галёрки

   Рукоплескали, не жалея рук.

 

   В балетной стати, в чуть лукавом взгляде,

   В испанском ли, в цыганском ли наряде —

   Во всём петербуржанка. И во всём —

   То сдержанна, то вспыльчива, то вздорна.

   И тайно кровь барона Бенкендорфа

   Блуждала в ней и жгла своим огнём.

 

   Наследница изысканных портретов,

   Детдомовка, блокадница, балетом

   Лишённая тепла, одна как перст,

   Она в любви искала лишь защиты.

   Её мужчины были знамениты,

   И каждый для неё был – тяжкий крест.

 

   А может, всё же крылась в том пружина,

   Что с ней жесток был любящий мужчина

   Затем, что он не понимал одно

   И гневался на женщину напрасно:

   Бывает так, что красота бесстрастна,

   А разбудить – не всякому дано.

* * *

   В сумерках утренних на подмосковном шоссе

   Там, где сугробы застыли, синея и горбясь,

   Жду, замерзая, когда по моей полосе

   В гору поднимется медленно сонный автобус.

 

   Вот он покажется, тусклые пяля глаза,

   Шумно вздохнёт и замедлит свой бег по привычке.

   Возле меня остановят его тормоза.

   Лязгнув и кашлянув, он заспешит к электричке.

 

   Я отогреюсь среди полушубков и шуб,

   Куревом и чесноком надышусь до тошноты.

   Уши заложит мотора усталого шум,

   Однообразно заспорит с кондукторшей кто-то.

 

   Вечная книга зачитана будет до дыр.

   Сумерки эти едва ли в ней главное смыли:

   Как не реален и призрачен утренний мир,

   Как не реален и призрачен ты в этом мире.

 

   Хрупок ледок, по которому жизнь моя вновь

   Утром легко к твоему устремляется взгляду…

   Жалостью я называла когда-то любовь.

   Нежностью – надо.

ВЕТЕР НАД ГУДЗОНОМ

   Зачем ты случайному зову

   Навстречу рванулась, строка?

   Здесь ветер гудит над Гудзоном,

   Гоня по воде облака.

   Вот так и тебя он погонит,

   Срываясь внезапно на свист,

   Подхватит, закружит, обронит,

   Забудет, как высохший лист.

   Вернись! Твой роман с ним не вечен,

   Вам вместе не быть никогда.

   Он лишь со скитаньем повенчан

   И рвётся незнамо куда.

   К бумаге его не приколешь,

   У ветра – особый резон.

   Ты хрупкою рифмой всего лишь

   Заденешь свинцовый Гудзон.

* * *

   В преддверье лета, в предвкушении сирени,

   В высоких сумерках, где молча гибнут тени,

   Где зверь готов смахнуть остатки лени

   Ритмичными ударами хвоста;

 

   Где в чащах спит голодный дух охоты,

   Где так опасны рек водовороты

   И дробная кукушкина икота

   Отсчитывает годы неспроста, —

 

   Там воздух над деревьями слоится,

   Там всё острее проступают лица

   Всех тех, кто так мучительно любим.

 

   От нас совсем немного надо им:

 

   Упоминанье имени, когда

   На небе всходит первая звезда.

 

   И, трогая свечи живое пламя,

   Почувствовать, что нет границ меж нами.

* * *

   Возвращаются ветры на круги своя,

   И с востока на запад летит колея

   И без пауз – к востоку, по кругу.

   Ах, как кольца свиваются туго!

 

   И космический холод касается лба,

   По касательной рвётся и тает судьба.

   Сколько ей – сколько мне до исхода?

   Всё дарю, чем ещё поделиться могу,

   И отсюда, где мы друг у друга в долгу, —

   Всё раздав, налегке, на свободу…

* * *

   Меж каньонов, карьеров, откосов сыпучих,

   Где, царапая дно, ветер гонит песок,

   Где нависли жилища, как гнёзда, на кручах,

   Где таинственной птицы звенит голосок;

 

   Где нанизано небо на шпиль кипариса,

   Где берёза роняет листву к декабрю,

   Где листается книга цветочных капризов,

   С лепестковым лепечущим лёгким «люблю» —

 

   Там моя, не привыкшая к вечному лету,

   Оживёт, отогреется, дрогнет душа,

   Этот путь, это время и эту планету

   В триединстве вобрать безоглядно спеша.

 

   Я как будто забуду студёные ночи,

   Нежность снега и вьюги настой колдовской,

   Но окажется слишком короток и прочен

   Поводок.

   Он всегда у меня за спиной.

 

   Потому и мечусь между тех, кто любимы,

   Где две суши одним океаном свело…

 

   В нашей жизни, наверное, всё совместимо.

   Но у каждого – время и место своё.

   Каменный каньон,

   Лос-Анджелес

* * *

   Памяти Риммы Казаковой

 

   Всю жизнь – как по лезвию бритвы.

   Назад отводя локотки,

   Ломала привычные ритмы,

   Ловила движенье строки.

 

   И в страстном сражении с ложью,

   Её угадав за версту,

   Одна, без страховки, без лонжи

   Искала свою высоту.

 

   И жизнь свою неудержимо

   Сжигала, пока не сожгла.

   Любима была, нелюбима.

   Но главное всё же – была.

 

   Но главное – не изменила

   Ни сути, ни цели своей.

   И всех, кто обидел, – простила.

   И всё раздала из вещей.

 

   И там, у Святого порога,

   От плоти освобождена,

   «Грешна ли?» – услышав от Бога,

   Покорно ответит: «Грешна».

 

   И прежде, чем снова вернётся,

   Иные освоит пути.

   А нам ещё только придётся

   Всё это однажды пройти.

 

   А нам ещё словом и взглядом

   Искать на земле её след,

   И видеть, и чувствовать рядом

   Живой и немеркнущий свет.

НЕ НАДО ЗАЖИГАТЬ ОГНЯ…

   Тамаре Жирмунской

1

   …В пальто распахнутом по улице

   Идёшь, подхваченная маем,

   И лишь у горловины пуговица

   Раскрылья лёгкие сжимает.

 

   Короткой оттепели крестники,

   Мы жили строчками крылатыми, —

   Влюблённые, почти ровесники,

   Сплочённые шестидесятыми.

 

   Там вновь – весенняя распутица,

   Вокруг то солнечно, то сумрачно,

   Там ты опять идёшь по улице,

   Слегка помахивая сумочкой, —

 

   Несёшь средь говора московского

   Лица рисунок романтический,

   Как с полотна Боровиковского

   Сошедшая в наш век космический.

2

   Скупей улыбки, встречи реже,

   Но всё же в сокровенный час

   В кругу ровесников мы те же

   И те же голоса у нас.

 

   Мы пьём неспешными глотками

   За то, что снова мы не врозь,

   За лучшее, что было с нами,

   За тайное, что не сбылось.

 

   И блещут тосты, строки, взгляды,

   И смех взрывается, звеня…

 

   Лишь зажигать огня не надо.

   Не надо зажигать огня.

* * *

   Памяти Беллы Ахмадулиной

 

   Иным елей на сердце – гром оваций.

   Другим – в тиши плетение словес.…

   Но как стихам без голоса остаться,

   Серебряного голоса небес?

 

   Без – льдинкою царапавшего горло…

   Без – тело распрямлявшего в струну…

   Как он звучал торжественно и горько —

   Я ни один с ним голос не сравню.

 

   В нём были беззащитность и отвага,

   И плачу я, наверно, оттого,

   Что – вот стихи. Их стережёт бумага.

   Но голос, голос! – не вернуть его.

* * *

   И полнолуние,

   И тонкий плач койота,

   И рвущийся с цепи у поворота

   От запахов беснующийся пёс,

 

   И тьма, что куст у дома поглотила,

   И свет в окне, где тень твоя застыла,

   И вырвавшийся, как из карантина,

   Совы внезапно ухнувший вопрос —

 

   Всё то, что было до сих пор ничейно,

   Что не имело вроде бы значенья,

   Вдруг обрело разгадку, смысл, свеченье:

   Мир – это только наша плоть и кровь.

 

   И мы – его бессмертье и движенье,

   Его ядро, в котором исключенья

   Немыслимы.

   На всех одна любовь.

   Каменный каньон,

   Лос-Анджелес

* * *

   Энергия любви и сила света —

   Миропорядок изначально прост.

   Не все вопросы требуют ответа.

   Порой важней, что задан был вопрос.

* * *

   Выходит, что всю жизнь мы ждём убийства,

   что следствие – лишь форма ожиданья,

   и что преступник вовсе не преступник,

   и что…

Иосиф Бродский. Посвящается Ялте

   …и никто не знает, чья это была вина.

   Просто воздух убийства в парадном заночевал.

   Просто громко стучала о волнорез волна,

   Просто чаечьи горла пронзительный ор порвал.

 

   Впрочем, может быть, это отчаянья женский крик

   По убитому, или страсти последний стон.

   Всё сошлось в одно: Ялта. Сцена. Соблазн. Тупик.

   И кровавый дрожит у страсти в руках пион.

 

   Ну а там, где соблазн и страсть, там судьба – мишень.

   Там случайно смерть из случайного бьёт ствола.

   И какая разница, ночь это или день,

   Если жизнь осталась, а страсть из неё ушла.

 

   Там случайно всё: шахматист, капитан, Она.

   Капитанский сын с парабеллумом. Не хотел…

   На троих мужчин – выпадает одна вина,

   Каждый – сам по себе.

   Но один на троих прицел.

   Кто из нас подспудно смерти своей не ждёт?

   Кто идёт домой, подворотен не сторонясь?

   И никто не знает, чья пуля его собьёт

   И что между ним и убийцей всегда есть связь.

 

   И за всеми словами, так резко рвущими слух,

   Пантомима ломает и сводит за актом акт.

   И не важно – чайка кричит

   Или мечется Бродского дух.

   Просто смерть бывает случайной.

   И это факт.

НОЛЬ

   Он лишь образ… Пустое место…

М. Письменный. Маракис

   Когда на сцену вызван Ноль,

   Сперва как плод воображенья,

   Он так искусно входит в роль,

   Что обнуляется мышленье.

 

   И вот уже он не фантом —

   Он ладно сбит и ладно скроен.

   Он входит без стесненья в дом, —

   А вслед за ним жильцов хоронят.

 

   Его не распознать в лицо.

   Изменчива его орбита.

   Ноль – ёрник, и его лассо

   Вкруг шеи вкрадчиво обвито.

 

   И с ним вращение Земли

   И звёзд небесное вращенье —

   Всё чертит в воздухе ноли:

   Ноль – Смерть. И тот же ноль – Движенье.

 

   Живую душу взять – изволь!

   (За мёртвые – в ответе Гоголь).

   Пока летит в пролётке Ноль,

   Дай мимо пролететь.

   Не трогай —

 

   Сшибёт. Погибнешь ни за грош.

   А если и рванёшься следом,

   Наткнёшься за углом на нож,

   Застряв меж тем и этим светом.

 

   Ни вера не спасёт, ни боль

   За тех, кто жмётся у обочин,

   И глянешь в зеркало – там Ноль

   Подмигивает и хохочет.

* * *

   А в парке ночном, когда запахи листьев остры,

   Меня окружают в молчании справа и слева

   Сатир, проступивший в проломе дубовой коры,

   И вросшая в ивовый ствол непорочная Дева.

 

   Он рвётся к ней с дуба, спеленат, распят, одинок,

   Запутавшись в космах, пробив древесину бесстыдством

   Весёлый Сатир, воплощённый соблазн и порок,

   Пугающий Деву своим озорным первобытством.

 

   Таинственно всё, что почти не реально на вид.

   И жизнь многомерна, нам тьму превращений пророча.

   Недаром под утро, потупившись, Дева молчит

   И тёмный Сатир замирает лукаво до ночи.

 

   Недаром так непредсказуемо сходятся в нас

   И стыд, и порок, и гульба, и приверженность долгу.

   Иначе зачем бы, зажёгшись в душе, не погас —

   Огонь, без которого жить и темно, и без толку.

 

   Иначе зачем бы жила в моём сердце вина

   За всё, что случайно, к чему не подобрано слова,

   За то, что до вдоха последнего обречена

   Душа отзываться ночному запретному зову.

Поделитесь в соц.сетях:

Оцените статью: (Пока оценок нет) Загрузка...

Читайте также:

Детские стихи про осень... Его семья: Барто А.Л.... Загадка вторая: Терентiй Травнiкъ... Стихотворение «Доброта»...